Настольная книга любого почитателя Венеции, безусловно,

«Fondamenta degli incurabili» Иосифа Бродского

Здесь опубликованы несколько цитат из этого замечательно эссе

Медленное движение лодки сквозь  ночь напоминало проход  связной  

мысли сквозь бессознательное. По обе стороны, по колено в  черной  как смоль 

воде, стояли огромные резные сундуки темных палаццо,  полные непостижимых 

сокровищ -  скорее всего, золота,  судя  по  желтому электрическому  

сиянию  слабого накала,  пробивавшемуся  сквозь  щели  в  ставнях.  

Общее  впечатление  было мифологическим, точнее - циклопическим: я попал 

в ту бесконечность, которую воображал на ступенях Стацьоне, 

и теперь  двигался мимо ее обитателей, вдоль шеренги спящих циклопов, 

возлежавших в черной воде, время от времени подымая и опуская веко.

Зимой  в этом  городе,  особенно по воскресеньям, просыпаешься под звон

бесчисленных  колоколов, точно за  кисеей позвякивает на  серебряном подносе

гигантский чайный сервиз в жемчужном небе. Распахиваешь окно, и комнату вмиг

затопляет та  уличная, наполненная колокольным гулом  дымка, которая  частью

сырой  кислород, частью  кофе и молитвы. Неважно, какие  таблетки и  сколько

надо  проглотить в это утро,- ты понимаешь, что  не все кончено. 

Я всегда был приверженцем мнения, что Бог или, по крайней мере, Его дух

есть время. Может быть, это идея моего собственного  производства, но теперь

уже не вспомнить. В любом случае, я всегда считал, что раз Дух Божий носился

над водою, вода должна  была его отражать. Отсюда моя слабость  к воде, к ее

складкам, морщинам, ряби и  - раз  я с  Севера  - к  ее  серости. Я просто

считаю, что вода  есть  образ времени, и под всякий  Новый год, в  несколько

языческом  духе, стараюсь  оказаться у воды, предпочтительно  у  моря или  у

океана, чтобы застать всплытие  новой  порции, нового  стакана времени. Я не

жду голой девы верхом на  раковине; я жду  облака или гребня волны, бьющей в

берег в полночь. Для меня это и есть время, выходящее из воды, и  я гляжу на

кружевной  рисунок, оставленный на берегу, не с цыганской проницательностью,

а с нежностью и благодарностью.

Вот путь, а  в ту пору и  суть,  моего взгляда на этот  город.  В  этой

фантазии  нет ничего от  Фрейда  или от  хордовых,  хотя,  безусловно, можно

установить какую-то эволюционную  - если не  просто атавистическую - связь

между рисунком от волны на  песке  и  пристальным на  него  взглядом потомка

ихтиозавров,   который   и   сам   чудовище.  Поставленное  стоймя   кружево

венецианских фасадов  есть лучшая линия,  которую где-либо на  земной тверди

оставило время-оно же-вода. Плюс, есть несомненное  соответствие -  если не

прямая связь -  между прямоугольным характером  рам  для этого кружева,  то

есть местных зданий, и анархией воды, которая плюет на понятие формы. Словно

здесь   яснее,   чем  где   бы   то   ни  было,  пространство  сознает  свою

неполноценность  по сравнению с  временем  и  отвечает  ему тем единственным

свойством, которого у  времени нет:  красотой.  И вот почему вода  принимает

этот  ответ,  его  скручивает,  мочалит,  кромсает,  но  в  итоге  уносит  в

Адриатику, в общем, не повредив. 

Глаз  в  этом  городе  обретает  самостоятельность, присущую  слезе.  С

единственной  разницей,  что он не отделяется от тела, а полностью  его себе

подчиняет.  Немного  времени - три-четыре дня,-  и  тело  уже считает себя

только   транспортным  средством  глаза,  некоей   субмариной   для  его  то

распахнутого,  то   сощуренного   перископа.  Разумеется,  любое   попадание

оборачивается стрельбой по своим:  на дно уходит твое сердце или же ум; глаз

выныривает на поверхность. Причина, конечно, в местной топографии, в улицах,

узких,  вьющихся, как угорь,  приводящих тебя  к  камбале площади с  собором

посередине, который оброс ракушками святых и чьи купола сродни медузам. Куда

бы ты,  уходя здесь из  дому,  ни направился, ты  заблудишься в этих длинных

витках улиц и переулков, манящих узнать их  насквозь,  пройти до неуловимого

конца, обыкновенно приводящего к воде, так  что его  даже не назовешь cul de

sac5. На карте город похож на двух жареных рыб  на одной тарелке или,  может

быть, на  две  почти  сцепленные  клешни  омара  (Пастернак  сравнил  его  с

размокшей  баранкой);   но   у  него  нет  севера,  юга,   востока,  запада;

единственное   его  направление  -  вбок.  Он  окружает  тебя  как  мерзлые

водоросли, и  чем больше  ты рыщешь и мечешься  в  поисках  ориентиров,  тем

безнадежнее их теряешь. И желтые стрелки на перекрестках мало помогают,  ибо

они тоже изогнуты.  В сущности, они играют роль не проводника, а водяного. И

в юрких взмахах руки туземца, у которого ты спросил дорогу, глаз, отвлекаясь

от треска "A destra, a sinistra, dritto, dritto", легко узнает рыбу.

На  закате  все  города  прекрасны,  но  некоторые  прекраснее. Рельефы

становятся мягче, колонны круглее,  капители кудрявее, карнизы  четче, шпили

тверже,  ниши  глубже, одежды  апостолов складчатей,  ангелы  невесомей.  На

улицах темнеет,  но еще не кончился день для  набережных и того  гигантского

жидкого  зеркала,  где  моторки,  катера,  гондолы,  шлюпки  и  барки,   как

раскиданная старая обувь, ревностно топчут барочные  и готические фасады, не

щадя ни твоего  лица, ни мимолетного  облака.  "Изобрази",-  шепчет  зимний

свет,  налетев  на кирпичную  стену  больницы или  вернувшись  в  родной рай

фронтона Сан-Закариа  после долгого  космического перелета. И  ты чувствуешь

усталость этого света, отдыхающего в мраморных раковинах Закариа час-другой,

пока земля подставляет светилу другую щеку. Таков зимний свет в чистом виде.

Ни  тепла, ни энергии он  не  несет, растеряв их где-то во вселенной  или  в

соседних  тучах.  Единственное  желание  его  частиц  -  достичь  предмета,

большого ли, малого, и сделать его видимым. Это частный свет, свет Джорджоне

или Беллини, а не Тьеполо или Тинторетто. И город нежится в нем, наслаждаясь

его касаниями, лаской бесконечности,  откуда  он  явился.  В конечном счете,

именно предмет и делает бесконечность частной.